Но что-то ещё функционировало, как будто по инерции, как на Титанике перед погружением в тёмную пучину. И как эхо той ”защищённой» жизни, как осколки той жизни — с профсоюзами, с красными дорожками в коридорах общежития, с вахтёрами, которые могли и даже обязаны были позвать тебя к телефону на вахте, если тебе кто-то звонил, с поликлиниками, где тебя лечили… — я неожиданно получила путёвку на Эльбрус.

Светлана Шерстюк

ПО ВОЛНЕ МОЕЙ ПАМЯТИ С ЛЮБОВЬЮ

Посвящается памяти моих родителей Ольги Павловны
Макаровой и Фёдора Николаевича Шерстюка.

«Ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни,
как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства,
из родительского дома…. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь,
то спасен человек на всю жизнь».
Фёдор Достоевский «Братья Карамазовы»

«Рай!? Рай был, у нас у всех, в детстве! И в том раю мы все были бессмертны…»
Рустам Хамдамов

 «Воспоминание есть единственный рай, из которого нас не могут изгнать». 

Иоганн Пауль Фридрих Рихтер

Рай на Земле

На момент публикации этих воспоминаний здесь, на платформе Евгения Берковича, я вступаю в фазу жизни, когда подарок — слышать, видеть, чувствовать, когда счастье — если не болит, не подводит память, а если занимаешься тем, что вызывает эмоции и чувства и этим можно делиться, это — уже роскошь!

Здесь я надеюсь общаться с моими детьми (возможно и более отдалёнными потомками), с друзьями и просто случайными читателями, кому это будет созвучно. Это наш с вами обмен энергией! А самое главное чудо — если при чтении между нами возникнет резонанс и тогда мы уже — не здесь, а — в другом измерении, где — другие вибрации (приподнятость всегда лучше обыденности…). И даже возможен эффект омоложения! Как минимум — духа…

Я приглашаю вас в свои воспоминания — своеобразный трансфер во времени и пространстве — в юность моих 70-х, в “…мой мир, волнующий и странный, нелепый мир из песен и огня, но меж других единый необманный» [1].

Оставляю здесь и сейчас приобретённый опыт, болезни, лекарства, потери и достижения и переношусь с вами туда, где — аромат моей юности, что-то неуловимое и невозможное, где родители еще молоды и полны сил, где я люблю.

Раньше было не до воспоминаний: работа-карьера, семья-дети, дома-деревья, путешествия, покупки… Но — дети уже выросли, карьера сделана, дом построен, деревья-кусты посажены.

Время — “отмотать” назад, встретиться с собой, с вами.

И я вам обещаю: как и положено в Раю, здесь, в воспоминаниях, мы никогда не умрём и даже не состаримся…

Ода «Объяснение в любви МГУ”

Для меня МГУ прошлой эпохи – это эстетика и метафора счастливой советской студенческой жизни.

Мне повезло — я училась там! Это было давно, в прошлом веке. Образование в МГУ, как и во всей той — “недемократичной” — России (говорим “Россия”, подразумеваем канувший в Лету — СССР) было бесплатным (!), со стипендией (!) и одним из лучших в мире. И вишенка на торте — само здание МГУ! При всей своей помпезности, сталинский ампир поражал хорошим художественным вкусом, прекрасной планировкой и структурой. И в этом социалистическом зазеркалье на Воробьёвых горах Московский Университет был воплощением сказки лучезарного инобытия, счастливого Социалистического Рая, возведенного словно бы для того, чтобы поверить в его возможность, если не в стране, то хотя бы в отдельно взятом МГУ.

МГУ — офигительный замес из людей разных стран, этносов, верований, возрастов, культур, национальностей, разных наук — гуманитарных, естественных, точных. В этом замесе мы делали его, а он — нас. Там легко становишься человеком Мира…

А сейчас — интрига: в нашей А́льма-ма́тер — аж два общежития: филиал Дома студента МГУ (ФДС) на Ломоносовском проспекте, рядом с магазином ”Балатон”, и — Главное Здание на Воробьёвых горах (ГЗ).

Если первое общежитие — аскеза, в бытовом и архитектурном плане, то ГЗ — блеск и роскошь, ”гламур” советского общежития тех времён.

Если бы можно было выбирать учебное заведение по такому критерию, как его общежитие, то МГУ был бы на 1-м месте за его Дом студентов в Главном Здании. А проживающих в МГУ можно бы сравнить с «очарованными странниками» в Изумрудном городе в стране Оз. Тут, под величественными сводами, сразу снисходили на тебя гармония архитектурных пропорций, гладь гранитных лестниц и холлов, прохлада в летнюю и экзаменационную жару. Высота — 240 метров, 34 этажа плюс шпиль, плюс 3 подземных этажа…

Это фактически — Планета, ”государство в государстве”. Жить в нём можно было совершенно автономно. Там было ”всё”: Дворец культуры «Ленинские горы», где регулярно проводились встречи с артистами кино и московских театров, выступали студенческие коллективы художественной самодеятельности, студенческие театры. Во Дворце культуры и в аудитории «01» корпуса «А» почти ежедневно демонстрировались художественные фильмы! Список продолжается: музеи, бассейн, спортзал, открытые спортивные площадки, сверхскоростные лифты (было 111), фонтаны, как действующие, так и маскирующиеся под фонтаны (около памятника Ломоносову), садово-парковые территории, знаменитые яблоневые сады вокруг Университета, кафе-рестораны, столовые, пельменные, профессорская столовая с официантами, доступная для аспирантов и студентов (!), закусочные, буфеты в общежитии (!), магазины, поликлиника, профилакторий (!), обувная мастерская, ателье, фотоателье, химчистка, парикмахерская, ремонт часов. В зоне «В» — телеграф, отделение связи, почта. Если совсем коротко: зона тотального комфорта. И наконец — запредельная роскошь: прямо у моря — летний лагерь МГУ в Пицунде!!!

Известно, что в строительстве МГУ был использован труд нескольких тысяч заключённых. Память об этом сохранилась в названиях корпусов и общежитий: «зона В» — общежитие Химфака, «зона Б» — общежитие физфака, «блок» — комнаты в общежитии… В каждом блоке (из двух комнат) был свой душ и свой туалет. По меркам обычных общежитий это было — за гранью!

А ещё, это общежитие было для многих и ”ЗАГРАНИЦЕЙ-МЕЧТОЙ». Мы не могли в то время свободно путешествовать по миру, мы путешествовали — «вглубь», «в атом». Но здесь мы жили бок о бок с пагубным западным образом жизни, точнее, его представителями. Носители разлагающей морали и нравственности свободно разгуливали прямо по Главному Зданию!

У меня не было МЕЧТЫ уехать «за границу»: до поступления в МГУ я, фактически, жила рядом с «заграницей» — Страной Восходящего Солнца. Но была ещё одна причина — главная, почему у меня не было МЕЧТЫ уехать «за границу»: я жила в Небесной Любви, которую мне подарила моя Мама. У меня была своя ”Заграница” — метафизическая — Рай на Земле. О чём больше можно мечтать?!…

На тот момент — начало учёбы — у меня не было ни «претензий» к своей стране, ни обид за репрессированных людей, за искалеченные судьбы, за то, что кто-то решал за тебя, ЧТО тебе можно хотеть и кем тебе дóлжно быть. Хотя я понимала, что ”что-то не так” в этом социалистическом царстве (для этого не обязательно знать громадьё неопровержимых фактов — они у нас в генной памяти).

Но здесь, в ”ГОРОДЕ МГУ”, меня охватывала «оторопь» и гордость: ведь можем же!!! В смысле — нормально относиться к своим людям. Студенты — это ведь будущая интеллигенция…

Право проживания в Главном здании МГУ студентам младших курсов не предоставлялось. В Социалистический Рай можно было попасть только пройдя ”горнило” —

Другое общежитие МГУ — ФДС

ФДС это — полная аскеза: на каждом этаже — сорок четыре жилые комнаты и два туалета (мужской и женский) — в конце коридора, две умывальные комнаты, две кухни (в каждой по 2 газовые плиты). Кухни были открыты с 06:00 до 01:00. Душевые комнаты (мужская и женская, в каждой — по 8 кабинок) находились на первом этаже, работали так же, как и кухни, с 06:00 до 01:00. «Врата» в «святая святых» — общежитие — охранялись вахтёрами, контролирующими нашу личную жизнь от всех, в том числе — от нас самих.

На первом этаже — читальный зал, открытый круглосуточно. Это было единственное место, где было тихо, а над столами — склонившиеся головы тех, кто пытался учиться. Помню головокружение от пьянящего аромата яблоневых деревьев, сирени и черёмухи, врывающегося в читальный зал весной. Когда я в первый раз оказалась в своей комнате на 4-х человек, с одним столом на всех и с 4-мя кроватями с панцирными сетками, я в растерянности села на свою панцирную сетку. Я не была готова к ТАКОЙ самостоятельной жизни. И, как в далёком детстве, когда прищуришь глаза, особенно в пургу, всё кажется таким прекрасным… — так я сделала и сейчас. В этот задумчивый момент моей новой самостоятельной жизни в комнату постучали и сообщили: меня внизу спрашивает какая-то женщина. Я побежала по лестнице вниз и увидела…

…свою маму, которая должна была быть на острове Сахалин, но сейчас, со светящейся улыбкой сидела в кресле напротив вахтёра: «Я не смогла остаться без тебя на Сахалине!». После моего поступления в Университет она навсегда оставила далёкий остров Сахалин с его «промозглым климатом и давящим, вечно серым небом», деньги, имущество, моего папу (он потом, правда, помчался за ней вслед). Время, в которое я бы хотела вернуться — когда была жива она. Мама — это Негасимый Свет, идущий из других Миров.

«И даже, если в небе без следа
Ей суждено пропасть среди комет,
Я стану утверждать, что где-то есть Звезда,
Я верить буду в Негасимый Свет.»[2]

Время, застывшее на плёнке…

…щедро подарил мне Серёжа Ярков. Он, как добрый ангел, магическим образом появлялся в нужный момент с фотоаппаратом. Я признательна Сергею за мгновения, которые он оставил в моей душе и остановил на фотоплёнке. Он умеет смотреть в камеру через сердце…

13 и 11

Учёба для меня началась в группе «13». Я верю в то, что существует энергетика страны, города, улицы, и даже группы, где ты учишься, которая тебе или подходит, или не подходит. Энергетика 13-й группы, в которой я училась 1-й семестр, была явно не моей: здесь я ни с кем не подружилась. Выбор друзей — не волевой акт. Мне было очень одиноко, неуютно. Возможно, дело было во мне. Поэтому, когда пошли слухи, что со следующего, 2-го, семестра будет набираться теоретическая группа под номером 11, чтобы как-то изменить мою жизнь, возможно, к лучшему, я стала мечтать об этой группе под номером ”11”.

Набор туда делался по суммарному результату по математике в трёх номинациях: 1) при поступлении в Университет 2) за 1-й семестр и 3) за дополнительную отборочную контрольную в конце первого семестра. Набрав по всем 3-м результатам максимальный бал, я была принята в 11 группу.

Итак, 11-я! В стоге сена

Немыслимо высоких, таких, что во время разговора с ними надо было до хруста в шее запрокидывать голову, в 11 группе было двое: Коля Зайцев и Сергей Дружинин. Однажды, на картошке, мне и Вере Сенченко очень захотелось в летнюю ночь поспать в реальном стоге сена, а чтобы было не страшно, мы предложили Коле и Сергею пойти с нами в качестве bodyguards. Помню, наутро, Барбалат — наш комиссар на картошке — отчитывал Сергея и Колю за «разрушение стогов» после ночёвки в стоге. Обращаясь к нам — мне и Вере — Барбалат недоумевал: «Ну ладно вы…, ТАКИЕ.., но как вы могли совратить ИХ? — кивок в сторону Сергея и Коли — они же — РОМАШКИ!!!». ”А вы-то как могли?!” — взывал Барбалат к комсомольской совести двух великанов. Коля и Сергей, с соломой в голове, даже не пытались оправдаться-защититься. И кто бы им поверил, что, забравшись на стог, выкопав каждый сам себе ямку, мы затихли, наблюдая мерцание звёзд сквозь сено. Когда Вера робко предложила: «Что ли, давайте споём?», в ответ прозвучала пронзительная тишина. «Тогда давайте спать» — предложила Вера и это последнее, что я слышала в ту романтическую ночь на вершине огромного стога сена… Рано утром мы с Верой кубарем скатились с того стога и побежали на кухню — на картошке мы и Марина Морозова, не умея готовить, были назначены поварихами для 60 вечно голодных однокурсников. Тут-то нас и «засекли» местные и настучали начальству на предмет разрушения стогов понаехавшими студентами. ”Ромашкам”— Коле Зайцеву и Сергею Дружинину — грозил выговор по комсомольской линии. Если бы мы знали тогда о талантах Коли писать стихи, в ту ночь, вместо «давайте, что ли споём?» могло прозвучать: «Коля! Стихи!»…

Толя Гольдштейн, куратор проекта Воспоминаний на платформе «Семь искусств»

Дорогой Толя, спасибо тебе за инициативу публиковать наши воспоминания на этой платформе. Уникальность этой платформы в том, что она объединяет многомиллионную русскоговорящую аудиторию во всём мире, как живших когда-то, так и ныне живущих. Спасибо, что ты взял на себя кураторство над этим проектом!

Однажды Толя совершил мушкетёрский поступок на картошке — одной левой отбросил в сторону местного нахала, который начал приставать ко мне, когда я отдыхала от малознакомого мне труда поварихи на полке между буханками общественного хлеба. Спустя годы Толя не сразу и с трудом вспомнил об этом инциденте… Толя, это было!!!

А чего ”стоил” Валера Данильчук…!

…— в переносном и прямом смысле этого слова! ”Стоил” в том числе и мне: Валера оставил «неизгладимый» след в моей памяти («оставайтесь с нами!» — далее в Воспоминаниях — интрига!).

Он поражал каким-то инопланетным обликом и выдающимися математическими способностями. Выходец из говорливой Одессы, Валера не умел и не любил говорить, его рот как будто был набит картошкой и извлечение звуков для него было мучительным, он изъяснялся неуклюже и косноязычно, при этом лицо его перекашивалось — настолько трудно ему давалась речь. Когда он видел кого-либо, говорящего более 5 минут, он с любопытством разглядывал говорящего, пытаясь понять алгоритм: как можно говорить больше 5 минут? И главное — зачем?

Но на экзаменах по математике он абсолютно преображался: из непримечательного внешне, он превращался в ”героя”: взмахом руки останавливал экзаменатора, пытавшегося сформулировать «каверзный», как казалось самому экзаменатору, вопрос. Валере был уже ясен ответ. Левой рукой он ”царапал” этот ответ в виде математической записи. После 3-го вопроса-ответа в том же духе и от столь неожиданной встречи с «очевидным-невероятным» экзаменатор подбегал к Лидии Ивановне Головиной, нашей, с балетной выправкой, ”математичке” и удивленно-восторженно признавался: «Это же, как — в сказке!». Лидия Ивановна, смотря в окно, кивая в такт качающимся за окнами деревьям, отвечала: «Да, да…», а в глазах её была совсем не математическая грусть…

Лекции по математике и физике нашему курсу читали преподаватели с мехмата и физфака, но нашей группе читали отдельно. Лидия Ивановна, будучи преподавателем с Мехмата, любила своих математически одарённых студентов-химиков. Экзаменовавшие нас по математике преподаватели, в отличие от Лидии Ивановны, не любили химиков из теоретической группы и поэтому, старались с особым наслаждением «завалить» химиков. В пасть наиболее «опасному» экзаменатору Лидия Ивановна мудро бросала Валеру Данильчука. Экзаменатор ”увязал” в схватке с Валерой… Это было спасением для всех остальных. В то время как экзаменатор «бился» с Валерой, остальные быстро получали свои «5» и также быстро покидали аудиторию. Экзаменатор, пришедший с целью поставить парочку плохих оценок амбициозным химикам из «теоретической» группы, ставил Валере «5» и уходил с явно подпорченным на весь оставшийся день настроением.

Другой особенностью Валеры было неприятие алкоголя: он вообще не пил (тогда). Он не видел в этом никакого смысла. Более того, считал это вредным для организма. Он мог радоваться жизни просто так.

Переезд в Главное Здание

В то время как все остальные с нашего курса ещё продолжали ”сидеть” в ФДС, в конце 2-го курса я вместе с Верой Сенченко и Мариной Морозовой по ”блату”, простите — дружбу — с представителями комитета Комсомола (ну правда-правда!) переехала в то самое заветное Главное Здание общежития МГУ ”раньше срока”. Если вы читали мои воспоминания ”Через Татарский пролив — на Большую Землю”[3], то вы понимаете, почему так и хочется вспомнить слова из песни «не расстанусь с Комсомолом!». Наша 5G мобильная связь в ГЗ работала следующим образом: высунувшись из окна какого-нибудь 22-го этажа надо было громко крикнуть Марине на какой-нибудь 24-ый: «Марина, иди к нам!» и Марина тут же приходила.

Да, меня воспитало общежитие, но — КАКОЕ!!! Такую возможность общаться с людьми разных стран-возрастов-культур-рас-традиций-интересов-взглядов трудно было найти где-либо ещё в одно время в одном месте. Более того, наберусь смелости и наглости утверждать, что москвичи, жившие в своих квартирах, лишались острых и нестандартных ощущений — жизни в этом небоскребе — полу-космической среде обитания студенческой и аспирантской элиты. Те москвичи, которые это понимали, старались приходить к нам в гости как можно чаще. А некоторые, как Марина Рожкова, и вовсе поселялись в нём, не в силах с ним расстаться, так что по прошествии времени многие с удивлением открывали для себя, что Марина Рожкова — москвичка.

В Главном Здании МГУ, в нашем химическом общежитии (зона «В») раз в неделю, неформально, собирались филологи, как студенты так и аспиранты, и обсуждали теоретические вопросы, связанные с современной литературой. Это была интеллектуальная тусовка на почве литературы и философии (в России, как мы помним, это было всегда трудноразделимо). А встречи эти организовал …Валера Данильчук! Да-да, тот самый… «косноязычный». Он был не только их постоянным участником, он был признанной звездой этой тусовки! Будучи, мягко говоря, человеком «не начитанным» (считал, что читать чужие книги не обязательно, ну, может быть, 3-4 — они только «забивают» голову), Валера быстро схватывал алгоритм обсуждаемой темы на уровне теории только что схваченной от самих же присутствующих филологов и далее рассуждал не только на их уровне, но поднимал дискуссию на новый научный уровень: аспиранты по филологии просили повторить высказанные им только что мысли. Из косноязычного он превратился в неплохого оратора: мог отстаивать свою точку зрения словами, полными сакрального смысла, и главное — мог выражать эти смыслы на литературно-научном языке и длительно во времени! Этот неформальный кружок был и стал для Валеры «бочкой Диогена».

From back when my country was the USSR ^[4]

Советский Союз можно вспоминать как угодно, так или иначе его критиковать, но никто не может возразить, что интеллигенция в СССР была потрясающая, начитанная. Во времена нашего студенчества читать было престижно. Начитанных людей уважали. Богатством считались книги, а прочитанные книги ценились как достоинство.

Да, мы жили во времена, гениально описанные Бродским:

”Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья
…Запрись и забаррикадируйся
Шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса».

Несмотря на запреты, мы читали «на кухнях» — Платонова, Даниила Андреева, Булгакова, Шаламова, Осипа Мандельштама, Надежду Мандельштам, Пастернака,… передавали из рук в руки ксероксы с запрещённой — не обязательно диссидентской — просто талантливой литературой.

Как показало время, и с образованием всё не так уж было плохо в СССР. По данным The Independent на 2016, Министерство образования Великобритании, позаимствовав педагогические идеи советского математика Андрея Колмогорова, стало создавать в стране бесплатные спецшколы для математически одарённых старшеклассников.

Трансфизическая реальность

Незабываемое Чудо Любви…На втором курсе я влюбилась. Эта любовь прошла через всю мою юность и после. Это была несостоявшаяся любовь. Но не несчастная или неразделенная, а именно несостоявшаяся в нашем 3-х мерном земном измерении. Я была в абсолютном счастье. Несостоявшаяся любовь ”длиною в жизнь”. Платоническое — по силе чувств — выше, чем физическое, оно — нереально-фантастическое (потому что, как минимум: всё — впереди!). Неизвестность, недосказанность всегда глубже, загадочнее. В этом формате я не смогу рассказать обо всём про это фантастическое состояние (здесь я «вырезаю» то, к чему будет доступ только для моих детей — должна же быть какая-то тайна!). Скажу только, что эта любовь постепенно стала жить своей самостоятельной жизнью в каких-то Иных Мирах, независимо от меня, иногда напоминая о себе — в снах, если их можно назвать снами. Скорее, это были некие Трансфизические путешествия в Иные Миры, куда мне приоткрывали двери, так как, проснувшись, со мной оставались ещё какое-то время остатки ТЕХ ощущений и чувств, как доказательства, что это были не сны. Эта платоническая любовь на земле, как живое существо, проходила свои неплатонические стадии развития Там, и я с удивлением наблюдала за ней, как за ребёнком, который растёт и даже уже живёт своей самостоятельной жизнью, помимо меня и без меня, иногда навещая, как навещают выросшие дети своих родителей (я и Он во сне становились старше и наши отношения — в соответствии с этим). Эта любовь оказалась ко мне ”благосклонна” и милостива — позволила мне, хотя и достаточно поздно по расхожим общественным меркам о ”женском коротком веке» — в 32 года, встретить свою земную любовь.

Моего мужа ”кто-то” выбрал для меня «ТАМ». Как это было, я расскажу в продолжении воспоминаний.

К той, далёкой, уже только иногда дающей о себе знать любви, я испытываю огромную нежность и благодарность за Рай на Земле, за её какую-то неземную составляющую эмоций и переживаний, за все эти «куда-то», «о чём-то», «зачем-то» и — не «к чему-то»… И поражаюсь её бессмертию.

Запахи далёкого прошлого: духи́ 70-ых ХХ века

Это был период всеобщего материального дефицита. Период, когда были популярны польские духи́ с обещающим названием «Быть может» (продавались в магазине Ванда). Французские духи Estee Lauder и Lancome считались пределом мечтаний, а Climat были синонимами красивой жизни в те нелегкие годы. Особое место в моём сознании занимают духи́ «Сигнатюр» (Signature) Болгарского производства ”Ален Мак”, созданы они были в наши, заветные, 70-е… Впервые для меня их открыла моя мама, подарив их вместе с пионами на мой день рождения в 72 году. Она пришла в ФДС и в моей комнате появилась коробочка с духами, а на столе — умопомрачительно пахнущие пионы. С тех пор философия этих ароматов для меня выражает невыразимое: весна только что перешла в лето, я — уникальна, весь мир — для меня, всё ещё только — впереди и… сейчас распахнётся дверь и войдёт мама. Духи́ «Сигнатюр» по советским меркам были очень даже дорогими… 6 рублей!!! Из под полы — 10 рублей (буханка хлеба стоила 16 копеек)… Ален Мак уже не производит духи “того разлива”… Но комбинация запахов «Сигнатюра» и пионов для меня — магическая, могла бы мгновенно перенести меня “туда”. Хочется «по-Лермонтовски» воскликнуть: «Да, были духи́ в наше время!» — того самого разлива, 70-х, советских!

Подсудное дело: брюки из белой простыни на подкладке из белой байки

В той эпохе одежду мы не покупали, мы её или доставали, или шили. Третьего было не дано. Джинсы тоже были предметом поиска и доставания за большие деньги. А ведь так хотелось быть хорошо и со вкусом одетой! Мне шила мама — незабываемые эксклюзивные вещи. Однажды я купила белую простыню, белую байку и заказала брюки в стиле «джинсы» у ”подпольного” мастера по жуткому блату, так как пошив на дому за деньги считался спекуляцией. Это потом подобная деятельность обрела иной статус — разрешённого малого бизнеса или частного предпринимательства. А пока приходилось делать это подпольно, по наводке через знакомых, при явке называя пароль, чтобы тебе открыли дверь, сняли с тебя мерки и через 1,5 дня можно было прийти за готовым изделием, которого не было ни у кого и которое по форме напоминало джинсы (думаю, лекала были сделаны с реальных джинсов). Боже, как это было красиво! Как в них было классно танцевать рок-н-ролл в паре с В. Ж. (далее в воспоминаниях).

Памяти физички Ольги Лариной

У Марины Морозовой (Гуро) была землячка на физфаке — Оля Ларина, Царство ей Небесное! Редкой породы — женственная, естественная и ни капли — «бабства», причём, — в течение всей жизни, как будто годы были не властны над ней: абсолютная молодость без намёка на возраст, который для других уже давно был преддверием старости. В общем, Оля — антитеза того самого бабства, которое так не любил Николай Васильевич Гоголь, а вслед за ним и я. Этому нельзя научиться, это или есть или нет. По моему мнению, такие, как Оля Ларина, остаются вечно молодыми и интересными. Но шторм жизни и житейские бури повредили её оболочку — Оля ушла из жизни рано (рак). В 2015, во время курса химиотерапии, мы строили с Ольгой планы поехать на Байкал. Это очень по-Олиному: ”Надо строить большие планы!”.

Физики и физички и я — химичка

Через Ольгу Ларину — Царство ей Небесное! — я подружилась с её однокурсниками с физфака, которые все вместе в моих глазах тогда составляли цвет нашей студенческой среды, были её лучшими представителями в плане кругозора и свободы мышления (наша дружба продлилась и на период моей аспирантуры потом). Для меня это был как культурно-идеологический шок. Я смотрела на мир через призму бесконечных наших разговоров-бесед. Те годы… где они «растаяли»? Кто теперь знает?… До сих пор я ощущаю идущий от них свет… За фасадом нашей беспечности шла постоянно внутренняя работа. В нашей компании негласно были установлены и ревностно соблюдались принципы дружбы, без эротического флёра. Даже если это и было в мыслях у кого-то, то в активные действия не переходило, и это добавляло очень трогательную окраску нашему общению. Всё было на стадии чистых, нетронутых любовными связями, дружеских отношений, хотя мы все были немного друг в друга влюблены. Стержнем нашего общества были физичка Люда К. — человек с неуёмной энергетикой, какой я никогда больше не встречала у женщин, и В. Ж. —  недюжинного ума физик, очень эрудированный, с внешностью нездешнего красавца, прекрасно танцевавший и мечтавший беспрепятственно ездить за границу. Все мальчики хорошо танцевали rock n roll, но лучше всех — он. Каждая встреча была событием. В нашей компании были меломаны, имевшие заграничные пластинки с их музыкой. По средам у нас был «праздник живота» — в основном, готовили мальчики. В этот день, точнее, вечер, мы могли напомнить себе, что такое вкусная и изысканно поданная еда. Кофе подавался под классическую музыку. Алкоголь потреблялся в виде вина (обычно, — не крепче) и оно, в этой компании, не было главным на празднике жизни. В воздухе встреч витала тоска по красивой жизни. Люда К. знала, что она, конечно же, уедет из Союза за границу, где есть ею вожделенная свобода, ей остро её не хватало у нас…. Походы «на экскурсию» — посмотреть и подышать ина́кой атмосферой (на рестораны у нас не было денег) в такие отели как Националь, Метрополь, Интурист у нас были из серии: ”как у них там?” Все было интересно, в радость, особенно в такой компании!

«Националь» и его национальная особенность: проститутки

Гостиница «Националь» — национальная только по названию, но нисколько не по форме и уж совсем не по содержанию. «Националь», как и «Интурист» и ”Метрополь”, были напичканы проститутками и образцовыми «везде смотрящими» людьми. Мы, простые студенты Московского Университета, туда не ходили, а проникали. На входе стояли швейцары, они же были призваны отличать своих от иностранцев, а наша задача была противоположной — «косить» под иностранцев так, что, пока швейцары гадали, кто мы, мы уже — внутри отеля. Здесь начинался мир волшебных заморских звуков, умопомрачительных запахов “проклятущего” загнивающего Запада, иностранной речи — всё то, что погружало в антимир, а некоторых из нас — в зазеркалье-мечту уехать на Запад. Помню, сидим за столиком под искусственной берёзкой, где-то механический петушок выкрикивает своё иностранное «Кукареку», в воздухе разлит запах их кофе…При очередном выкрике петуха, Люда К., склоняясь ко мне (из-за музыки), старается как можно доходчивей донести мысль, для чего нам надо уехать ТУДА: «Видишь, как ТАМ будет хорошо? — Берёзки, петушки, кофе…»

Здесь, в «Национале», проходили трудовые будни наших проституток — носительниц анти-советского образа жизни в виде прекрасной косметики, невиданной красоты одежды и притягивающего каждого иностранца взгляда. Меня поразило, что они сидели за столиками в огромных шляпах — это был их фирменный знак, как вызов и призыв, словом — атрибут служебной одежды (шляпы были у всех одинаковые). Как дополнение к этим красавицам, невооруженным взглядом были видны люди в чёрном. Нас, естественно, вычислили сразу и попросили пройти-выйти, чтобы не мешать работе тем, кто должен работать в этом, наполненном своими смыслами, анти-Мире… Помню воронок (запахло историей!), вкрадчивую дружескую беседу, заполнение каких-то анкет, увещевания: «Как же так, МГУ…» Было страшно интересно! Нас, конечно же, отпустили, но дали понять: оставайтесь светло-благородными представителями советского студенчества…

Кафедра «Энзимология»

Диплом я делала на кафедре «Энзимология», созданной в 1974 г. членом-корреспондентом РАН, деканом Химфака Ильей Васильевичем Березиным, человеком необычайно широкой души и душой нашей кафедры. Конечно, он был пассионарием — своей личностью формировал научную атмосферу не только кафедры, но и всего Университета на мировом научном небосклоне. Приборное оснащение его любимой кафедры ”зашкаливало” по меркам всего Химического факультета.

На кафедру «Энзимология» я попала на втором курсе: к нам в общежитие ФДС пришёл Анатолий Алексеевич Клёсов, молодой яркий учёный, теперь уже советский и американский биохимик, и потрясающе интересно рассказал об этой кафедре.

Начал он свой рассказ со слов: «Женщин не берём», а я опоздала и после талантливой рекламы Анатолия Алексеевича пошла на кафедру и предложила работать у них. Анатолий Алексеевич сначала растерялся (ведь: женщин ж не берём ж!), но, подумав, сказал, что ему надо посоветоваться с остальными коллегами на кафедре и вернулся со списком — перечнем книг — которые мне надо будет прочитать, а потом прийти на собеседование. Так, со 2-го курса я стала работать на кафедре «Энзимология». Не только мне понравилось выступление Анатолия Клёсова, другим заинтересовавшимся оказался Игорь Галаев, из нашей 11 группы. Наступил период сплошного счастья: работать на переднем крае науки в кругу интересных личностей!

Аспирантура, защита диссертации

”Дни Химика” слились для меня в одну, изменяющуюся, как в детском калейдоскопе, картинку. Только мы успевали на очередном Дне Химика спросить «как дела?», как уже наступал следующий. Время явно ускорялось…

Мои воспоминания “бедны” на имена, события нашего курса. Всё сфокусировалось на любимой кафедре Энзимологии — увлекательной работе над дипломом, а потом — и над диссертацией.

Защита была по специальности «Химическая кинетика и катализ», тема диссертации: «Свойства ферментов, включённых в нестехиометричные полиэлектролитные комплексы», моим руководителем был Алексей Марголин — звезда нашей кафедры. После того как прошёл только один год моей аспирантуры, стало известно о решении Алексея уехать туда, куда в то время уезжали многие и откуда не возвращались — в Америку. Профессор С.Д. Варфоломеев (будущий Зав. кафедрой Энзимологии после И.В. Березина) пытался дипломатично самортизировать непростую по тем временам ситуацию. До Лёши Марголина с нашей кафедры уехал в Америку Александр Клибанов. Я бы даже сказала, уехал с неким «почётом», без особых обсуждений и осуждений. А вот на Лёше всё как-то обострилось до непростого формата. Время, видимо, было иное. Возникла тревожная ситуация — работа была приостановлена почти на год. В итоге, к счастью, ситуация была, видимо, «наверху» урегулирована и мне разрешили продолжить совместную работу с Алексеем и довести её до логичного конца — защиты, а вскоре после моей защиты Лёша покинул страну. Впервые, после непростого периода неопределённости, Лёша Марголин официально присутствовал на общем событии кафедры — защите моей диссертации, проходившей на Химфаке в СХА. На защите выступил профессор, ученик И.В. Березина, лауреат Ленинской премии Карел Мартинек (в 1986–1992 годах — директор Института органической химии и биохимии Чехословацкой академии наук): «Представленная работа является пионерской в области иммобилизованных ферментов”.

Многие пришли на защиту, как на спектакль — посмотреть на интригующую ситуацию. На самом верхнем ряду сидели дорогие мои мама и папа. Плакаты для защиты были сделаны выпускниками Бауманского Института — моей любимой сестрой Ниной и её мужем (меня спрашивали потом, где я делала такие плакаты). Я была в эффектном чёрном костюме и красных туфлях — «ярко” и строго доказывала свою причастность к представляемой работе и, тем самым, научному сообществу, его строгим законам. Но весь мой внешний и внутренний вид говорил, что многое и в научном мире — относительно.

Банкет в корпусе «А». Танцуют все!

Во время защиты мой знакомый из Германии, тоже учившийся в МГУ (на физфаке), вёл фоторепортаж с помощью своей «заграничной» аппаратуры. Сооружение, которое он привинтил на верхнем ряду СХА (уровень третьего этажа — я, докладчик, была ка кадрах как — “из жизни муравьёв”), фотоаппаратом назвать было трудно. Сразу после защиты он опрометчиво сбежал ко мне вниз, чтобы поздравить и пожать руку. Это пожатие стоило ему части его аппаратуры, мгновенно скрученной кем-то. Меня удивила его реакция: он спокойно сказал, что ожидал этого, но хотел поздравить.

После защиты все направились в корпус «А». Мама наготовила ”всего” и привезла из Подмосковного г. Раменское. Отмечали в лаборатории. Народу было много. Часть гостей, кто не попал в партер — лабораторию — на “спектакль-банкет” с участием звезды кафедры Лёши Марголина и меня, его ученицы, находились в коридоре — там тоже поставили столы. Чтобы можно было больше вместить людей в лабораторной части “банкетного зала”, решено было убрать все стулья. Единственный стул поставили мне на случай, если я вдруг решу упасть от избытка чувств. Я взяла слово.

Было очень легко выражать признательность — почти граничащую с объяснением в любви — Лёше Марголину, моему действительному научному руководителю. Себя не контролировала, говорила от души. Кто-то пытался меня остановить, дескать, нельзя же так… Он же — «предатель»! И решения о присвоении тебе учёной степени ещё нет! Ты рискуешь!…Но остановить меня уже было невозможно: хотелось выразить чувства безмерной искренней благодарности (говорить так говорить!), столько было пережито… Среди гостей была некая Ирина, из института им. Баха, куда я должна была вскоре пойти работать в лабораторию И.В. Березина, к тому времени уже директора Института биохимии им. А.Н. Баха РАН. Про Ирину меня предупредили, что она — стукачка (может, по долгу работы). Бояться было чего: на банкете присутствовали мои знакомые друзья-иностранцы, это было сродни тогда (сейчас в это даже трудно поверить!) харакири — японского метода окончания своей земной жизни: ведь иностранцы — это «чума»! С одной стороны, мы жили среди иностранцев, а с другой — должны были делать вид, что они не существуют. ”Оргкомитет” по отмечанию моей защиты (из друзей сообщества «физики, физички и я — химичка») конечно же эту ситуацию предвидел: всем иностранцам раздали инструкции, как себя вести на советском банкете. Мы решили, что они будут «косить» под Прибалтов — наших братьев на тот исторический момент — изо всех сил стараться молчать, ни с кем в разговоры не вступать. Несмотря на маскировку под Прибалтов, С.Д. Варфоломеев таки спросил меня: ” Кто эти люди?” Видно было, что заготовленный ответ его не убеждал: Сергей Дмитриевич был современным, идущим в ногу, молодым руководителем. Благодаря ”Прибалту” — немцу, который вёл фоторепортаж (уже с помощью другой своей аппаратуры — первую, как вы помните, свинтили в СХА после защиты), у меня теперь есть фото того незабываемого дня. Для банкета я переоделась в платье светло-фиолетового цвета (его сшила мама по выкройке из «Бурды») с красным поясом. Туфли были в одной цветовой гамме с поясом. Громко играла музыка, мой будущий шеф, А.С. вовсю отрывался в танце с Людой К. И было весело! Вдруг из лёгкого как бы тумана прямо перед мной оказалось лицо Сергея Дмитриевича Варфоломеева. Понимая, что ситуация выходит из-под контроля (банкеты по случаю защиты запрещены!), он попытался остановить надвигающийся беспредел: «Это запрещено!» Но — поздно… У нас уже не просто тихие тосты, разговоры, чай-кофе-капучино, а — дискотека, музыка на весь корпус «А» и — как в фильме «Иван Васильевич меняет профессию» — «Танцуют все!». Я смотрю на С.Д. Варфоломеева…, мне хорошо…, я просто улыбаюсь: каких-то пару глотков вина на ”защищённый” организм и я уже — не здесь, а — в прекрасном мире, где нет ничего плохого и опасного…

Спасибо тебе, Алексей!

Продолжение банкета…

…было на квартире у Люды К. Мы поехали на кем-то организованных машинах. Всё шло помимо меня, по неведомому мне сценарию: уже не мы руководили банкетом, а банкет — нами. Помню, отдыхаю в углу одной из комнат квартиры Люды К. Много народу, входит кто-то, в обнимку с 3-х литровыми банками “Несмеяновки” — чисто химическим изобретением, нашей гордостью. На какое-то время мои веки смежаются, а когда я их открываю, вижу трёх лебедей: в настоящих балетных пачках танцуют трое, мужского пола из нашей компании, под музыку Чайковского. В связи с новым явлением, беспардонно навязываемым всему миру, сейчас бы их причислили, сами знаете к какому течению, поэтому, их имена здесь не прозвучат. Я просто восхищаюсь Чайковским, лебедями и … проваливаюсь в глубокий, до следующего дня, сон.

Институт Биоорганической химии им. Баха

После защиты диссертации Илья Васильевич Березин пригласил меня в свою лабораторию в возглавляемый им Институт биохимии им. А.Н. Баха РАН.

Меня выбрали культоргом института. Помню, организовала поход нашего института на просмотр шумно обсуждаемого тогда в Москве фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Зашла в кабинет Ильи Васильевича узнать, хочет ли / может ли он пойти на этот фильм. Ответ меня поразил своей направленностью в Горние Выси: «Конечно, хочу, но это — всего лишь миг!» и добавил: «А что такое МИГ перед ВЕЧНОСТьЮ?» Здоровье, к сожалению, у него было …, скорее, его уже не было…: он понимал, что стоит на пороге той самой Вечности. Поход в кино был связан с напряжением, которое бы отняло больше, чем мог дать сам фильм. Илья Васильевич уже мыслил категориями “перехода” — я увидела его веру в эту вечную жизнь — передо мной был верующий человек.

Илья Васильевич Березин умер в 1987г, в день моего рождения 5 июня. Ушла глыба…На похоронах Ильи Васильевича я несла его портрет, за мной несли его награды. После смерти Ильи Васильевича дух пассионарности, который он привнёс в институт, «не задержался» там. Как много может зависеть от одной личности!

МГУ было дано рождать пассионариев! Другим ярчайшим пассионарием был Рем Викторович Хохлов, ректор Московского университета (до 1977 г.), один из основоположников нелинейной оптики. Летом 1977 года Хохлов, альпинист с более чем двадцатилетним стажем, кандидат в мастера спорта по альпинизму, предпринял восхождение на Пик Коммунизма на Памир и трагически погиб после подъема в горы…

Работать в Институте Баха, в другой атмосфере, нежели, как это было на кафедре энзимология в корпусе «А» МГУ, особенно под руководством Лёши Марголина, было скорее «профанацией», нежели работой в науке. Работать было не интересно. Хотелось создать семью. Без семьи, детей я себя не представляла.

Не только в институте, но и в России ситуация начала осложняться. А были ли времена когда-либо для России простыми? Было ощущение, что что-то происходит, предчувствие какой-то большой беды. Многие растерялись, иные — потерялись, растворились или вовсе исчезли. Большинство выживало поодиночке. Не все — были и герои, но многие мои одногруппники, однокурсники, коллеги по работе покидали Советский Союз, разлетаясь в разные части света в поисках работы, а многие — лучшей жизни.

Но что-то ещё функционировало, как будто по инерции, как на Титанике перед погружением в тёмную пучину. И как эхо той ”защищённой» жизни, как осколки той жизни — с профсоюзами, с красными дорожками в коридорах общежития, с вахтёрами, которые могли и даже обязаны были позвать тебя к телефону на вахте, если тебе кто-то звонил, с поликлиниками, где тебя лечили… — я неожиданно получила путёвку на Эльбрус. Совершенно случайно. И поехала по профсоюзной путёвке на базу географического факультета в обществе молодых, ещё задорных, аспирантов Географического факультета. Среди них я чувствовала себя безнадёжно старой, которую уже ничего не могло радовать.

Эта поездка на Эльбрус произошла спустя два года после защиты диссертации. Теперь я понимаю, что эти два года после защиты у меня была депрессия. Но тогда это модное слово мне было незнакомо… Встретиться со своими однокурсниками было довольно проблематично, так как все уже были в семейных заботах, растили детей и получали свои радости и горести семейной жизни.

Нет, конечно, были отдельные приятные моменты в институте — в моей активности, как культорга. На встречи я приглашала интересных людей: модельера Вячеслава Зайцева —(приехал со своим ассистентом Владом, показал слайд-шоу о новинках моды, Михаила Жванецкого, барда Александра Суханова, нашего МГУ-шника (мехмат). Выступали они все бесплатно!!! Александр Суханов очень не хотел “куда-то” ехать, выступать, — ему это казалось суетой, но всё-таки решился и приехал…На бис я попросила его исполнить романс на стихи Анненского «Среди миров, в мерцании светил Одной звезды я повторяю имя…». После концерта он сказал: «Хорошо, что ты меня вытащила». Спустя много лет я была на концерте Суханова в бард-клубе «Гнездо глухаря», мы разговорились и он вспомнил (или сделал вид, что вспомнил) тот, давний, концерт в Институте им. А.Н. Баха.

Прикосновение к Есенину…

Помню ещё одну в своей жизни ”картошку”. Когда мы приехали в деревню, местный администратор попросил помочь пасти коров, так как пастух «запил» и коровы уже стали голодать и громко мычать от голода. Он попросил двух человек, чтобы пасти коров, пообещав дать для этих целей две лошади. Вызвалась я и ещё одна девушка. Лошадей на близком расстоянии мы обе никогда не видели. Пришлось научиться сидеть на лошади. Лошади были обучены — они сами пасли коров. Пасти коров надо было в любую погоду, даже в ливень. Самое трудное было — открыть загон, не позволив коровам при этом разбежаться, а уж сидеть на лошади было делом вторичным. Для этой цели нам пообещали волонтёров из местных, которые будут приходить открывать загон, а потом его закрывать (вытаскивать тяжеленные брёвна, а потом их опять вставлять). Но и они потом, видимо, запили… Однажды я со своей напарницей-пастушкой пошла навестить пастуха, который был в запое, благодаря чему мы овладели верховой ездой. В его избе висел огромный портрет Есенина, а сам он несколько часов подряд читал нам наизусть запрещённого в школе ненормативного Есенина, а в конце пообещал уже «завтра» выйти на работу. Но пил так, как Есенину и не снилось, и это ”завтра” не наступило до конца месяца, пока мы были там. Перед отъездом администратор вынес нам благодарность, как устную, так и в виде местного мёда с прополисом.

Итак, я уже защитилась, коров на лошади «отпасла», успела «занырнуть» в депрессию, что было вполне ожидаемо и логично для рафинированной жизни, какую я вела в Москве: прозябание на работе, эстетствование на театральных премьерах, незабываемых прогонах у Анатолия Эфроса на Малой Бронной, премьерах в Доме Кино, тусовках в праздной суете и, главное, — своей не реализованной Программой Свыше… Ах, как опасны эти праздники жизни, однако!

(окончание)

Примечания

[1] Николай Гумилёв. «Еще не раз Вы вспомните меня…». 1917.

[2] Жанна Агузарова. «Звезда». («Музыкальный ринг» 1989).

[3] Светлана Шерстюк. «Через Татарский пролив – на Большую Землю«. В журн. «Семь искусств» под редакцией Е. Берковича. Из воспоминаний об ALMA MATER. Май 2023 г.

[4] Тогда, когда моей страной был СССР